Неточные совпадения
Он не договорил того, чем угрожал, но даже сын, часто видавший его во гневе, вздрогнул
от страху. Целый час спустя старик даже весь трясся
от злобы, а к вечеру
заболел и послал за «лекарем».
С тех пор, с самой его смерти, она посвятила всю себя воспитанию этого своего нещечка мальчика Коли, и хоть любила его все четырнадцать лет без памяти, но уж, конечно, перенесла с ним несравненно больше страданий, чем выжила радостей, трепеща и умирая
от страха чуть не каждый день, что он
заболеет, простудится, нашалит, полезет на стул и свалится, и проч., и проч.
Но
от одной мысли, что по этим знакомым местам, быть может, ходит теперь старый Коляновский и Славек, —
страх и жалость охватывали меня до
боли…
Наказание розгами
от слишком частого употребления в высшей степени опошлилось на Сахалине, так что уже не вызывает во многих ни отвращения, ни
страха, и говорят, что между арестантами уже немало таких, которые во время экзекуции не чувствуют даже
боли.
Он убил ее, и когда посмотрел на ужасное дело своих рук, то вдруг почувствовал омерзительный, гнусный, подлый
страх. Полуобнаженное тело Верки еще трепетало на постели. Ноги у Дилекторского подогнулись
от ужаса, но рассудок притворщика, труса и мерзавца бодрствовал: у него хватило все-таки настолько мужества, чтобы оттянуть у себя на боку кожу над ребрами и прострелить ее. И когда он падал, неистово закричав
от боли,
от испуга и
от грома выстрела, то по телу Верки пробежала последняя судорога.
В голове моей происходила совершенная путаница разных впечатлений, воспоминаний,
страха и предчувствий; а сверх того, действительно у меня начинала сильно
болеть голова
от ушиба.
Старушка становилась больна, если долго не получала известий, а когда я приходил с ними, интересовалась самою малейшею подробностию, расспрашивала с судорожным любопытством, «отводила душу» на моих рассказах и чуть не умерла
от страха, когда Наташа однажды
заболела, даже чуть было не пошла к ней сама.
Эти мысли казались ей чужими, точно их кто-то извне насильно втыкал в нее. Они ее жгли, ожоги их больно кололи мозг, хлестали по сердцу, как огненные нити. И, возбуждая
боль, обижали женщину, отгоняя ее прочь
от самой себя,
от Павла и всего, что уже срослось с ее сердцем. Она чувствовала, что ее настойчиво сжимает враждебная сила, давит ей на плечи и грудь, унижает ее, погружая в мертвый
страх; на висках у нее сильно забились жилы, и корням волос стало тепло.
Присел он и скорчился, а сам отдышаться не может
от страху и вдруг, совсем вдруг, стало так ему хорошо: ручки и ножки вдруг перестали
болеть и стало так тепло, так тепло, как на печке; вот он весь вздрогнул: ах, да ведь он было заснул! Как хорошо тут заснуть! «Посижу здесь и пойду опять посмотреть на куколок, — подумал, мальчик и усмехнулся, вспомнив про них, — совсем как живые!..» И вдруг ему послышалось, что над ним запела его мама песенку. «Мама, я сплю, ах, как тут спать хорошо!»
Это не была ревность
от избытка любви: плачущая, стонущая, вопиющая
от мучительной
боли в сердце, трепещущая
от страха потерять счастье, — но равнодушная, холодная, злая.
— Его нет, но он есть. В камне
боли нет, но в
страхе от камня есть
боль. Бог есть
боль страха смерти. Кто победит
боль и
страх, тот сам станет бог. Тогда новая жизнь, тогда новый человек, всё новое… Тогда историю будут делить на две части:
от гориллы до уничтожения бога и
от уничтожения бога до…
Руки мне жгло и рвало, словно кто-то вытаскивал кости из них. Я тихонько заплакал
от страха и
боли, а чтобы не видно было слез, закрыл глаза, но слезы приподнимали веки и текли по вискам, попадая в уши.
Вокруг его коляски выла
от боли,
страха и озлобления стиснутая со всех сторон обезумевшая толпа… У Боброва что-то стукнуло в висках. На мгновение ему показалось, что это едет вовсе не Квашнин, а какое-то окровавленное, уродливое и грозное божество, вроде тех идолов восточных культов, под колесницы которых бросаются во время религиозных шествий опьяневшие
от экстаза фанатики. И он задрожал
от бессильного бешенства.
— Как теперь вижу родителя: он сидит на дне барки, раскинув больные руки, вцепившись в борта пальцами, шляпу смыло с него, волны кидаются на голову и на плечи ему то справа, то слева, бьют сзади и спереди, он встряхивает головою, фыркает и время
от времени кричит мне. Мокрый он стал маленьким, а глаза у него огромные
от страха, а может быть,
от боли. Я думаю —
от боли.
Щупая пальцами зрачки, он чувствовал в них
боль, но не мог опустить веки, и дыхание в его груди спиралось
от страха.
— Вас уничтожить надо! — взвизгивал Саша. Многие
болели постоянным
страхом побоев и смерти, некоторым, как Елизару Титову, приходилось лечиться
от страха в доме для душевнобольных.
Спросите у большинства матерей нашего круга достаточных людей, они вам скажут, что
от страха того, что дети их могут
болеть и умирать, они не хотят иметь детей, не хотят кормить, если уж родили, для того чтобы не привязаться и не страдать.
Но прошло время, и к саду привыкли, полюбили его крепко, узнали каждый угол, глухую заросль, таинственную тень; но удивительно! —
от того, что узнавали, не терялась таинственность и
страх не проходил, только вместо
боли стал радостью: страшно — значит хорошо.
Персиков живо сполз с табурета, бросив кремальеру на полдороге, и, медленно вертя в руках папиросу, прошел в кабинет ассистента. Там, на стеклянном столе, полузадушенная и обмершая
от страха и
боли лягушка была распята на пробковом штативе, а ее прозрачные слюдяные внутренности вытянуты из окровавленного живота в микроскоп.
Бессеменов(угрюмо улыбаясь). Ну а Петра куда пошлешь? Э-эх ты! Глупая старуха! Глупая ты… Пойми, я не зверь какой! Я
от души…
от страха за них…
от боли душевной кричу… а не
от злости. Чего же ты их разгоняешь
от меня?
Когда чиновник очнулся,
боли он нигде не чувствовал, но колена у него тряслись еще
от страха; он встал, облокотился на перилы канавы, стараясь придти в себя; горькие думы овладели его сердцем, и с этой минуты перенес он всю ненависть, к какой его душа только была способна, с извозчиков на гнедых рысаков и белые султаны.
Жена, ломая руки и с протяжным стоном, как будто у нее
болели зубы, бледная, быстро прошлась из угла в угол. Я махнул рукой и вышел в гостиную. Меня душило бешенство, и в то же время я дрожал
от страха, что не выдержу и сделаю или скажу что-нибудь такое, в чем буду раскаиваться всю мою жизнь. И я крепко сжимал себе руки, думая, что этим сдерживаю себя.
Саша плакала
от боли и
страха, а в это время гусак, переваливаясь с ноги на ногу и вытянув шею, подошел к старухе и прошипел что-то, и когда он вернулся к своему стаду, то все гусыни одобрительно приветствовали его: го-го-го!
Соколова. Супруг ваш ошибся, указав на него. Ошибка понятна, если хотите, но её необходимо исправить. Сын мой сидит в тюрьме пятый месяц, теперь он
заболел — вот почему я пришла к вам. У него дурная наследственность
от отца, очень нервного человека, и я, — я боюсь, вы понимаете меня? Понятна вам боязнь за жизнь детей? Скажите, вам знаком этот
страх? (Она берёт Софью за руку и смотрит ей в глаза. Софья растерянно наклоняет голову, несколько секунд обе молчат.)
Ехал я в первом классе, но там сидят по трое на одном диване, двойных рам нет, наружная дверь отворяется прямо в купе, — и я чувствовал себя, как в колодках, стиснутым, брошенным, жалким, и ноги страшно зябли, и, в то же время, то и дело приходило на память, как обольстительна она была сегодня в своей блузе и с распущенными волосами, и такая сильная ревность вдруг овладевала мной, что я вскакивал
от душевной
боли, и соседи мои смотрели на меня с удивлением и даже
страхом.
— Не то важно, что Анна умерла
от родов, а то, что все эти Анны, Мавры, Пелагеи с раннего утра до потемок гнут спины,
болеют от непосильного труда, всю жизнь дрожат за голодных и больных детей, всю жизнь боятся смерти и болезней, всю жизнь лечатся, рано блекнут, рано старятся и умирают в грязи и в вони; их дети, подрастая, начинают ту же музыку, и так проходят сот-ни лет, и миллиарды людей живут хуже животных — только ради куска хлеба, испытывая постоянный
страх.
Дети волновались и шумели, нетерпеливо ожидая елки. Опыт с ружьем, проделанный мальчиком, внушавшим к себе уважение ростом и репутацией испорченного, нашел себе подражателей, и несколько кругленьких носиков уже покраснело. Девочки смеялись, прижимая обе руки к груди и перегибаясь, когда их рыцари, с презрением к
страху и
боли, но морщась
от ожидания, получали удары пробкой.
— Не плачь!.. может, найдётся.. — тихонько прошептал он, но, заметив, что она не слышит его утешения, отодвинулся ещё дальше
от неё, думая, что, наверное,
от отца достанется ей за эту потерю. И тотчас же ему представилось, что отец, большой и чёрный казак, колотит её, а она, захлёбываясь слезами и вся дрожа
от страха и
боли, валяется у него в ногах…
А Марье Гавриловне с каждым днем хуже да хуже.
От еды,
от питья ее отвадило,
от сна отбило, а думка каждую ночь мокрехонька… Беззаветная, горячая любовь к своей «сударыне» не дает Тане покою ни днем, ни ночью. «Перемогу страхи-ужасы, — подумала она, — на себя грех сойму, на свою голову сворочу силу демонскую, а не дам хилеть да
болеть моей милой сударыне. Пойду в Елфимово — что будет, то и будь».
В это время неподалеку раздался стон. Ашанин взглянул и увидел молодого солдатика-артиллериста, схватившегося обеими руками за грудь. Его лицо побледнело — не то
от страха, не то
от боли — и как-то беспомощно улыбалось. Володя невольно ахнул при виде раненого. Его тотчас же положили на носилки, и два китайца-кули унесли его.
В двенадцатом часу горничная доложила, что пришли Владимир Михайлыч. Софья Львовна, пошатываясь
от усталости и головной
боли, быстро надела свой новый удивительный капот сиреневого цвета, с меховою обшивкой, наскоро кое-как причесалась; она чувствовала в своей душе невыразимую нежность и дрожала
от радости и
страха, что он может уйти. Ей бы только взглянуть на него.
А
боль? А
страх? А бешеное биение сердца? А неописуемый ужас живого тела, которому предстоит сию минуту быть раздробленным железными, тяжелыми катящимися колесами? И это мгновение, когда она решилась упасть, и руки отлипли
от поручней, и вместо их твердости и защиты — пустота падения, наклон, невозвратность? И этот последний вопль, беззвучный, как молитва, как зов о помощи во сне: полковник! Яков Сергеич!
Его дух был бодр, но плоть оказывалась немощна:
от душевных страданий он начал чувствовать чисто физическую
боль, стал ощущать незнакомое ему до сих пор расслабление во всем организме и чувство
страха, что решимость дойти до намеченной им цели — а эта цель все более и более приближалась — вдруг покинет его в последний, решительный момент, стало закрадываться в его душу.